Это последняя часть того, чем я хотел поделиться из «Братьев Карамазовых» (см. первую, вторую, третью, четвёртую, пятую, шестую, седьмую, восьмую и девятую части).

В первую часть задним числом добавилось такое:

Алёша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребёнка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьёзно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алёша понимал это инстинктом.

А в этой, последней — некоторые реплики и заключения:

— В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина [...] Тема шла о социалистах-революционерах, которых тогда, между прочим, преследовали.

— [...] Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..

— [...] А потому, сам сознавая себя виновным и искренно раскаиваясь, почувствовал стыд и, не могши преодолеть его, просил нас, меня и сына своего, Ивана Фёдоровича, заявить пред вами всё своё искреннее сожаление, сокрушение и покаяние...

— Полно вам вздор толочь, отдохните хоть теперь немного, — сурово отрезал Иван Фёдорович.

— Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тут долг, чтобы нам здесь оставаться, того ничего не пойму.

— Потому что ведь я человек хоть и низких желаний, но честный.

— Я бы должен был это перенести, да с пера сорвалось.

— Видал я её и прежде мельком. Она не поражает.

— Я верю, что Бог устроит, как знает лучше, чтобы не было ужаса.

— Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо ещё, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка берёзой.

— Не злой вы человек, а исковерканный, — улыбнулся Алёша.

— Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор. До свидания завтра. Не осуждай и не смотри на меня как на злодея.

«Хоть я сделал это всё и искренно, но вперёд надо быть умнее», — заключил он вдруг и даже не улыбнулся своему заключению.

— [...] Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.

— [...] Ещё хуже того, если он не убьёт, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то всё-таки остаётся, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?

— В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные.

— [...] все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома.

— Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное... словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд... так что ужаснулся я в сердце моём мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица... как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась.

— Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват.

— По правде тебе сказать, не ждала не гадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог прийти.

— [...] Дураки и существуют в профит умному человеку.

— Была, батюшка, приходила, посидела время и ушла.

 — За образование моё. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, — кротко и нравоучительно заключил Максимов.

— Зачем ты ему соврал, что у нас секут? — спросил Смуров.
— Надо же было его утешить?
— Чем это?
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.

— Это я раз тут по площади шёл, а как раз пригнали гусей. Я остановился и смотрю на гусей.

— О да, всё... то есть... почему же вы думаете, что я бы не понял? Там, конечно, много сальностей... Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский и написан, чтобы провести идею... — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
— Социалист? — засмеялся Алёша, — да когда это вы успели? Ведь вам ещё только тринадцать лет, кажется?

— Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, — скромно и спокойно ответил Алёша, но Коля горячо его прервал.

— Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая и жалкая.

— Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой...

— Вот здесь в газете «Слухи», в петербургской. Эти «Слухи» стали издаваться с нынешнего года, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вот себе на голову: вот они какие оказались слухи.

— Я знаю, что вы его пригласили не посещать вас впредь.

— Ах, не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а только всё-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так как он убил, себя не помня или, лучше сказать, всё помня, но не зная, как это с ним сделалось.

— Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.

— Почему вы узнали? — спросил Алёша.
— Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и подслушиваю, ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.

— Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?

— Григорий честен, но дурак. Много людей честных благодаря тому, что дураки.

— Вы покажете честно, — сказал Алёша, — только этого и надо.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она.

— Алексей Фёдорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрёстке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?

— Полюбил я вас тогда очень и был с вами по всей простоте.

— Это, чтоб это могло быть-с, так, напротив, совсем никогда-с.

— Прости меня, я и это тогда подумал, — прошептал Алёша и замолчал, не прибавив ни одного «облегчающего обстоятельства».

— Что это ты французские вокабулы учишь? — кивнул Иван на тетрадку, лежавшую на столе.
— А почему же бы мне их не учить-с, чтобы тем образованию моему способствовать, думая, что и самому мне когда в тех счастливых местах Европы, может, придется быть.

— Вы как Фёдор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой.

— Нимало! На сотую долю не верю!
— Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную…

— Простите меня!
Та посмотрела на неё в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой голосом ответила:
— Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.
— А простить не хочешь! — прокричал Митя Грушеньке, с безумным упрёком.
— Будь покойна, спасу его тебе! — быстро прошептала Катя и выбежала из комнаты.
— И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе: «Прости»? — горько воскликнул опять Митя.
— Митя, не смей её упрекать, права не имеешь! — горячо крикнул на брата Алёша.

И немного об отсутствии нужды:

— Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь ещё, что будешь наблюдать за пузырями в моё отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
— А зачем я тебе клястись стану? — засмеялась Агафья, — и так присмотрю.
— Нет, не иначе как поклявшись вечным спасением души твоей. Иначе не уйду.
— И не уходи. Мне како дело, на дворе мороз, сиди дома.

Четырёхдневный курс «Пользовательский интерфейс и представление информации» пройдёт в Москве, в нашем «Коворкафе» на Флаконе с 21 по 25 января (2017 года, естественно). Это наиболее крутой курс из всех дизайнерских курсов: спросите или почитайте отзывы наших участников.

Первый день полностью посвящён пользовательскому интерфейсу, второй — представлению информации, хотя эти темы и сильно пересекаются. Третий день — практические задания и разбор результатов. После трёх дней в классе — однодневный перерыв на домашку. В последний день — её разбор.

Запись открыта до 15 января, если свободные места не кончатся раньше.

Вот:

1. Как ценности управляют историей. Саша Волкова делится знанием про смену заряда.
2. Should nightclubs be considered sites of high culture? Берлинский «Бергхайн» добился перехода на сниженное налогооблажение как заведение высокой культуры. Молодцы!
3. Создание инфографики «Суша». Крутейший процесс в Студии Лебедева.
4. Sexy Humiliatrix Makes Six Figures A Year By Insulting Men, Selling Her Hair, Urine And Feces. Люблю такие истории, прям в цвете показывают, как экономика работает. Помогает, если вдруг вам хоть на секунду кажется, что в работах Карла Маркса есть здравое зерно.

Когда прогрессив-хаус начал становиться более электрическим:

Дизайнеры обычно в курсе фотошоповской мощи в плане редактирования фотографий. Но оказывается, у Адоби и в мире приложений для работы со звуком тоже есть, на что посмотреть.

Чувак загружает аудиозапись речи, программа выводит транскрипцию, чувак дописывает в текст всякую чушь — и программа генерирует недостающую речь тем же голосом:

Продолжаю делиться тем, что подчеркнул в «Братьях Карамазовых» (см. первую, вторую, третью, четвёртую, пятую, шестую, седьмую и восьмую части).

Сегодня — история про двести рублей. Она показалась мне очень занимательной. Раз:

И Алёша протянул ему две новенькие радужные сторублёвые кредитки. Оба они стояли тогда именно у большого камня, у забора, и никого кругом не было. Кредитки произвели, казалось, на штабс-капитана страшное впечатление: он вздрогнул, но сначала как бы от одного удивления: ничего подобного ему и не мерещилось, и такого исхода он не ожидал вовсе. Помощь от кого-нибудь, да ещё такая значительная, ему и не мечталась даже во сне. Он взял кредитки и с минуту почти и отвечать не мог, совсем что-то новое промелькнуло в лице его.
— Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей! Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, Господи! И говорит, что сестра... и вправду это, вправду?
— Клянусь вам, что всё, что я вам сказал, правда! — вскричал Алеша. Штабс-капитан покраснел.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Фёдорович, ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алёши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
— Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не узнает никогда, только мы: я, вы, да она, да ещё одна дама, её большой друг...

Пропускаю большой кусок монолога штабс-капитана.

— ...Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с, понимаете ли вы, Алексей Фёдорович, лечение милых существ предпринять могу-с, курсистку в Петербург направлю-с, говядины куплю-с, диету новую заведу-с. Господи, да ведь это мечта!

Алёша был ужасно рад, что доставил столько счастия и что бедняк согласился быть осчастливленным.
— Стойте, Алексей Фёдорович, стойте, — схватился опять за новую, вдруг представившуюся ему мечту штабс-капитан и опять затараторил исступленною скороговоркой...

И ещё пропускаю.

Алёша хотел было обнять его, до того он был доволен. Но, взглянув на него, он вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а он всё шептал губами, было как-то странно.
— Чего вы! — вздрогнул вдруг отчего-то Алёша.
— Алексей Фёдорович... я... вы... — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с... вы-с... А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твёрдым шёпотом, речь уже не срывалась более.
— Какой фокусик?
— Фокусик, фокус-покус такой, — всё шептал штабс-капитан; рот его скривился на левую сторону, левый глаз прищурился, он, не отрываясь, всё смотрел на Алёшу, точно приковался к нему.
— Да что с вами, какой фокус? — прокричал тот уж совсем в испуге.
— А вот какой, глядите! — взвизгнул вдруг штабс-капитан.

И, показав ему обе радужные кредитки, которые всё время, в продолжение всего разговора, держал обе вместе за уголок большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг с каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки.
— Видели-с, видели-с! — взвизгнул он Алёше, бледный и исступленный, и вдруг, подняв вверх кулак, со всего размаху бросил обе смятые кредитки на песок, — видели-с? — взвизгнул он опять, показывая на них пальцем, — ну так вот же-с!..

И вдруг, подняв правую ногу, он с дикою злобой бросился их топтать каблуком, восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги.
— Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! — Вдруг он отскочил назад и выпрямился пред Алёшей. Весь вид его изобразил собой неизъяснимую гордость.
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! — вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в лице, а напротив, всё оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он:
— А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял? — и, проговорив это, бросился бежать, на сей раз уже не оборачиваясь. Алёша глядел ему вслед с невыразимою грустью. О, он понимал, что тот до самого последнего мгновения сам не знал, что скомкает и швырнет кредитки. Бежавший ни разу не обернулся, так и знал Алёша, что не обернётся. Преследовать и звать его он не захотел, он знал почему. Когда же тот исчез из виду, Алёша поднял обе кредитки. Они были лишь очень смяты, сплюснуты и вдавлены в песок, но совершенно целы и даже захрустели, как новенькие, когда Алёша развёртывал их и разглаживал. Разгладив, он сложил их, сунул в карман и пошёл к Катерине Ивановне докладывать об успехе её поручения.

И вот два — Алёша у Лиз:

— Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Фёдорович, всю историю об этих двухстах рублях и об этом вам поручении... к этому бедному офицеру... и рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и, знаете, хоть мама рассказывает очень нетолково... она всё перескакивает... но я слушала и плакала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..
— То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, — ответил Алёша [...]
— Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать! Боже мой, да вы хоть бы побежали за ним сами и догнали его...
— Нет, Лиз, этак лучше, что я не побежал, — сказал Алёша, встал со стула и озабоченно прошелся по комнате.
— Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!
— Не погибнут, потому что эти двести рублей их всё-таки не минуют. Он всё равно возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмёт, — проговорил Алёша, шагая в раздумье. — Видите ли, Лиз, — продолжал он, вдруг остановясь пред ней, — я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему.
— Какая ошибка и почему к лучшему?
— А вот почему, это человек трусливый и слабый характером. Он такой измученный и очень добрый. Я вот теперь всё думаю: чем это он так вдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого последнего мгновения не знал, что растопчет их. И вот мне кажется, что он многим тут обиделся... да и не могло быть иначе в его положении... Во-первых, он уж тем обиделся, что слишком при мне деньгам обрадовался и предо мною этого не скрыл. Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы ещё мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно. Ах, Лиз, он правдивый и добрый человек, вот в этом-то и вся беда в этих случаях! У него всё время, пока он тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он так скоро-скоро, всё как-то хихикал таким смешком, или уже плакал... право, он плакал, до того он был в восхищении... и про дочерей своих говорил... и про место, что ему в другом городе дадут... И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно стало за то, что он так всю душу мне показал. Вот он меня сейчас и возненавидел. А он из ужасно стыдливых бедных. Главное же, обиделся тем, что слишком скоро меня за своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать. Потому что он меня обнимал, всё руками трогал. Это именно вот в таком виде он должен был всё это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недостанет на переезд в другой город, то ему ещё дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно. Вот это вдруг его и поразило: зачем, дескать, и я выскочил ему помогать? Знаете, Лиз, это ужасно как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут смотреть его благодетелями... я это слышал, мне это старец говорил. Я не знаю, как это выразить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и сам точно так же чувствую. А главное то, что хоть он и не знал до самого последнего мгновения, что растопчет кредитки, но всё-таки это предчувствовал, это уж непременно. Потому-то и восторг у него был такой сильный, что он предчувствовал... И вот хоть всё это так скверно, но всё-таки к лучшему. Я так даже думаю, что к самому лучшему, лучше и быть не могло...
— Почему, почему лучше и быть не могло? — воскликнула Лиз, с большим удивлением смотря на Алёшу.
— Потому, Лиз, что если б он не растоптал, а взял эти деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно. Заплакал бы и, пожалуй, завтра пришёл бы ко мне чем свет и бросил бы, может быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушёл ужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что «погубил себя». А стало быть, теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги швырнул, растоптал... Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их ему опять принесу. А между тем деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, а всё-таки ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью будет ещё сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру, пожалуй, готов будет ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь: «Вот, дескать, вы гордый человек, вы доказали, ну теперь возьмите, простите нас». Вот тут-то он и возьмет!

Алёша с каким-то упоением произнёс: «Вот тут-то он и возьмёт!» Лиз захлопала в ладошки.
— Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алёша, как вы всё это знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе... Я бы никогда этого не выдумала...

Какая-то волшебная человечность в этом эпизоде.

Моменты из этого же разговора с Лиз были во второй части.

Джон Грубер в заметке «Отвага» (Courage) пишет:

When we think of controversial decisions, we tend to think of both sides as creating controversy. Choose A and the B proponents will be angry; choose B and the A proponents will be angry.

Кажется, не будучи носителем языка, невозможно догадаться, что определённый артикль нужно расставить именно так. Но когда уже написано, читается как само собой разумеющееся.