Глава 1. Человеческий язык — что в нём уникального?
Уклончивость: человеческий язык позволяет строить ложные и бессмысленные (с точки зрения логики) выражения. Это свойство языка позволяет нам сочинять красивые сказки, писать романы о вымышленных событиях и персонажах, но не только. Без этого свойства на языке не могла бы быть сформулирована ни одна научная гипотеза.
Рефлексивность: на человеческом языке можно рассуждать о нём самом — вот, например, как на этой странице. Заметим, кстати, что это свойство языка открывает возможности не только для описания языка, но и для того, чтобы любоваться им (перечитайте, например, какое-нибудь хорошее стихотворение — и вы увидите, что соответствующий смысл в нём не просто выражен, но выражен очень красиво), а также для языковой игры.
В каждом языке есть имена собственные, обозначающие единичные объекты. Если у двух объектов имена случайно совпадают, это не играет никакой роли. В самом деле, легко можно сказать, чем, например, любая ложка отличается от любой не-ложки (поскольку словом ложка обозначается определенный класс объектов), но невозможно выявить признаки, отличающие любую Машу от любой не-Маши или любой Новгород от любого не-Новгорода.
Окончание -а в слове стрекоза сигнализирует слушающему, что стрекоза в данном высказывании является подлежащим.
У разных народов жестовые языки различны: различаются не только жесты, обозначающие те или иные понятия, но и правила построения высказываний; в каждом языке существуют специфические слова, которые не имеют однословного перевода на другие языки (например, в русском жестовом языке есть специальный глагол со значением «не застать дома»).
Как отмечает Татьяна Михайловна Николаева, те, кто умеет говорить хорошо, обладают способностью подбирать слова для продолжения реплики не посреди фразы, а в момент очередного вдоха, приходящегося на естественную паузу в тексте.
Существует гипотеза, что у людей есть врожденная универсальная грамматика (УГ) — генетически закодированный набор принципов, в соответствии с которыми могут быть устроены языки, и усвоение языка сводится лишь к пониманию того, какие именно из всех этих колоссальных возможностей реализованы в том конкретном языке, которым человек овладевает, — к чему-то, подобному установке переключателей на нужное значение тех или иных параметров.
Именно проблемы с сочетаемостью (а отнюдь не только мода на всё западное) привели в русский язык слово спонсор: слово приблизительно с тем же значением — меценат, уже существовавшее в русском языке, не может иметь при себе определение в родительном падеже — действительно, нельзя быть меценатом чего-то.
‹...› Рассмотрим правило построения сложных предложений с союзным словом который в русском языке. В таких конструкциях придаточное предложение ставится после того, к чему оно относится, а союзное слово выносится вперед: [Человек], [который] часто смеется, дольше живет. При этом данное правило применяется не к отдельным словам, а к целым составляющим: Маша пересказала [забавный диалог двух старушек], [невольной свидетельницей которого] она стала в магазине (составляющие обозначены квадратными скобками).
Эксперименты специалистов по когнитивной науке Томаса Бевера и Джерри Фодора показали, что если человеку дать прослушать предложение, в середине которого на фоне речи слышится щелчок, и попросить, записывая это предложение, отметить позицию щелчка, то человек будет считать, что слышал щелчок не там, где он прозвучал на самом деле, а на границе составляющих.
В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются, хотя есть немало путей грамматикализации, повторяющихся независимо в самых разных языках. Так, существительное со значением «спина» может превратиться в наречие «сзади», а потом и в предлог «за, позади», глагол «хотеть» может стать показателем будущего времени (как, например, в английском языке, где вспомогательный глагол, указывающий на будущее время, — will — имеет тот же корень, что и существительное will — «воля»), местоимение «этот» может стать определённым артиклем, а числительное «один» — неопределенным и т. д.
Языки приспособлены для непрямых выражений — намёков, эвфемизмов, иносказаний. В них существуют правила раскрытия косвенных смыслов, в каждом — свои. Например, в русском языке вопрос, начинающийся с не могли бы Вы, осмысляется как деликатная просьба. Если убрать отрицание, высказывание станет ощущаться как менее вежливое. В английском же языке правило устроено ровно наоборот: высказывание без отрицания (Could you… — букв. «Вы могли бы…») является более вежливым, чем с отрицанием (Couldn’t you…).
В любом языке найдутся пары слов, обозначающих примерно одно и то же, но различающиеся оценкой, как, например, рус. шпион — разведчик, опаздывать — задерживаться, гибкость — беспринципность и т. п.
В некоторых языках этой же цели служат так называемые неопределённо-личные формы. В русском они тождественны формам третьего лица множественного числа (Стучат, За мной пришли), а, например, в финском и эстонском не совпадают ни с одной из личных форм (ср. эст. elan — «я живу», elab — «он живет», elavad — «они живут» и неопределенно-личное elatakse — «живут»).
Рассмотрим такой обмен репликами:
А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!
Б: Правильно, те по цвету не подходят.
Замена местоимения те на они сделала бы реплику Б аномальной.
Так, предложения Птица пела и Пела птица отличаются друг от друга тем, считает ли говорящий эту птицу известной слушающему (в первом случае) или частью абсолютно новой ситуации (во втором случае). В английском языке соответствующую функцию выполняют артикли (ср.: The bird sang и A bird sang).
Человеческий же язык позволяет говорить о чём угодно (например, ухаживая за девушкой, можно обсуждать общих знакомых или героев сериала, можно говорить о поэзии, можно — о философских проблемах, и неверно, что какая-то из тем обеспечивает больший или меньший успех ухаживания сама по себе, всё зависит от личных предпочтений конкретного собеседника). Это даёт возможность языку стать средством установления и поддержания социальных контактов, средством времяпрепровождения.
Глава 2. Что нужно для языка?
Как пишет Стивен Пинкер, «до недавнего изобретения приёма Геймлиха попадание еды в дыхательные пути было шестой лидирующей причиной смерти от несчастного случая в Соединенных Штатах, уносившей шесть тысяч жизней в год».
Не менее важен для использования звучащей речи тонкий контроль дыхания. Дело в том, что при речи, в отличие от нечленораздельного крика, воздух надо подавать на голосовые связки не сразу, а небольшими порциями — слогами. Это позволяет строить длинные высказывания на одном выдохе, перемежая его короткими вдохами в моменты значимых для смысла и/или синтаксиса пауз.
Интересно, что глухие, у которых повреждена зона Брока, могут двигать руками и даже копировать рисунки, но объясниться на языке жестов у них не получается. Значит, работа зоны Брока связана вообще с порождением высказываний на языке, а не только со звучащей речью.
Вероятно, именно связь с поведением и определяет приоритетное положение базовых понятий в общей системе понятий человеческого языка: такие понятия раньше, чем понятия более высокого и более низкого уровня, усваиваются ребёнком; они быстрее обрабатываются в задачах сравнения слов и картинок (например, «изображение розы быстрее идентифицируется как „цветок“ (базовое понятие), чем как „роза“»), их проще представить в виде обобщенного образа, и именно они обычно используются в сравнительных конструкциях (например, мы говорим устал как собака, но не ...как такса).
Языковая избыточность весьма велика, но всё же гораздо меньше информационной избыточности мира. Для наглядности можно сравнить по объёму файл с какой-нибудь фотографией и текстовый файл с её (даже очень подробным) описанием (и это при том, что фотография, будучи двумерной, заведомо не передаёт всей информации о соответствующем фрагменте окружающей действительности).
Например, мы способны не перепутать такие похожие звуки, как b и p. Физически p отличается от b тем, что колебания голосовых связок начинаются не одновременно с тем, как разомкнутся губы, а после этого (в английском языке — примерно на 60 мс позже). Если искусственно синтезировать звуки, у которых разница по времени между началом звучания голоса (работы голосовых связок) и шума (вызываемого размыканием губ) будет плавно меняться, то до определённого момента будет слышаться отчетливое b, а потом — отчетливое p, причём между ними практически не будет переходной зоны, когда слышалось бы нечто среднее.
Как показывают эксперименты, звуки, расположенные по разные стороны фонемной границы, различаются легко, даже если они очень близки по физическим параметрам, в то же время звуки, различающиеся более сильно, но расположенные по одну сторону границы, воспринимаются как одинаковые.
Например, с точки зрения носителя русского языка в дагестанских языках «много разных k» (k простое, k абруптивное, произносимое с резким размыканием голосовых связок, k «сильное», k огубленное; сюда же включаются соответствующие варианты более глубоко произносящегося звука — увулярного q). А с точки зрения носителя испанского языка в русском языке имеется «шесть различных „ese“ и ни одной „zeta“». Соответственно, при заимствовании отсутствующий в системе родного языка звук заменяется на тот, к которому он «притягивается» при восприятии.
Была обнаружена в мозге и система, обеспечивающая столь важный для лингвистов элемент языка, как различие между именем и глаголом, или, точнее, между именной группой и предложением.
На рис. 2.10а мы видим небольшой черный кружок (или даже просто точку), но на соседнем изображении тот же самый кружок воспринимается как глаз. Чтобы можно было увидеть на рисунке глаз «вне контекста», надо нарисовать его с гораздо бо́льшим числом подробностей.
‹...› Если дать человеку прослушать слог ba и при этом показать ему губы, произносящие ga, он, автоматически сделав соответствующую поправку, воспримет услышанное как слог da (разомкнутые губы не могли произносить b, а шум на тех частотах, которые характерны для b, можно с некоторой натяжкой принять за d, но никак не за g ‹...› Способностью привлекать для понимания контекст широко пользуются в школьных учебниках, где ученикам предлагается вставить пропущенные буквы.
Обращаясь к другому человеку, человек молчаливо предполагает, что собеседник поведёт себя кооперативно: поможет, если его попросить, примет информацию, если ему её предложат, проникнется впечатлением, которым с ним поделились. Поэтому, например, сообщение типа Я хочу пить практически равносильно прямой просьбе дать воды.
Согласно Грайсу, в основе человеческого общения лежит принцип кооперации, и в соответствии с ним говорящий должен давать собеседнику не больше, но и не меньше информации, чем нужно, следить, чтобы даваемая информация была релевантной, не говорить того, что не кажется ему правдой или не имеет под собой достаточных оснований, и избегать любых неясностей.
Вопросы типа не могли бы Вы… оказываются поняты как просьбы: если информация должна быть релевантна, значит, говорящий интересуется возможностями слушающего не просто так, а, скорее всего, с целью добиться немедленного их применения. Поскольку слушающий по умолчанию предполагает, что высказывание чёткое и недвусмысленное, он удовлетворяется первым найденным смыслом и не ищет второго — и очень удивляется, когда выясняется, что говорящий имел в виду совсем другое.
Не все предметы имеют словесные названия. Например, для многих людей, регулярно пользующихся шпингалетом, не имеет названия та его часть, которую берут пальцами (хотя у тех, кто изготавливает шпингалеты, какое-то название для этой детали наверняка есть).
Так, в русском языке слово эпицентр, состоящее из приставки эпи- — «над» и корня центр, стало означать «самый центр (обычно — чего-то опасного)»: поскольку приставка эпи- достаточно редка и значение её не очень хорошо выводится из содержащих её слов, слово эпицентр (в контексте эпицентр землетрясения) было осмыслено морфологически как «центр + нечто», а к значению «центр» проще всего добавить значение «самый» (данный контекст не препятствует такой интерпретации).
Глава 3. Путь к языку: каждый раз заново.
Сочетания согласного с гласным в пределах одного слога подчиняются принципу инерции: если согласный зубной (как, например, d), то гласный обычно бывает передний (типа і или e), если согласный задненёбный (типа g), то гласный, скорее всего, окажется задним (и огубленным, как, например, u), и эти устойчивые связи не зависят от того, каким языком овладевает младенец. Если лепечущий малыш произносит два слога подряд, то обычно эти слоги одинаковы.
...некоторые люди даже во взрослом возрасте не чувствуют различий, например, между нормативным и картавым л — и, соответственно, не выговаривая л, уверены, что говорят чисто.
Месяцам к десяти утрачивается чувствительность к фонемным различиям, не свойственным этому языку. Например, японские младенцы 9 месяцев от роду разучиваются отличать r от l, поскольку в японском языке этого различия нет (а американские младенцы с возрастом начинают различать эти звуки всё лучше и лучше). Интересно, что чем надёжнее эта утрата, тем лучше ребёнок учится говорить. Начиная с 6—10 месяцев можно (с вероятностью выше случайной) по лепету различить, произносит ли эти звуки будущий носитель английского, французского или китайского языка.
По-видимому, этот механизм — связь эффективности запоминания слов с контекстом — работает и у взрослых: в одном из экспериментов дайверам предлагали запоминать списки слов, при этом часть слов они должны были запоминать на суше, а часть — под водой. Оказалось, что слова, которые были выучены под водой, лучше вспоминаются именно под водой, а слова, которые были выучены на суше, — на суше.
Один из важных механизмов, по-видимому сформировавшихся в ходе эволюции, состоит в следующем: у человека отчетливо выражено представление о том, что все предметы имеют названия, а также желание (которое проявляется начиная с очень раннего возраста, нередко до овладения речью) эти названия узнавать — чтобы впоследствии использовать вместо предметов при мышлении.
У обезьян — даже обученных языкам-посредникам — идеи, что каждый объект в мире должен иметь имя, нет.
Годовалым детям демонстрировали какой-то интересный предмет, на который они показывали взрослому. Судя по реакции детей, «правильным» ответом взрослого на такое действие было смотреть то на предмет, то на ребёнка и обсуждать его с ним («А кто это?» — «Это птичка!» — «Она машет крылышками!» и т. п.). Другие варианты реакции взрослого (посмотреть на ребёнка и поговорить о нём самом, игнорируя показанный предмет; посмотреть на предмет, но никак не показать, что заметил его именно благодаря ребёнку; просто посмотреть на собственные руки, проигнорировав и ребёнка, и показанный предмет) не удовлетворяли ребёнка, и он пытался исправить ситуацию.
Исследования психолингвистов свидетельствуют о том, что у детей значительную долю всех высказываний составляют комментарии: ребёнок «тратит много времени, называя объекты и описывая действия» ‹...› Комментарии ощущаются детьми как предназначенные не только самим себе, но в значительной степени и окружающим: по наблюдениям Л. С. Выготского, среди глухих или иностранцев дети играют почти молча.
В это же время дети перестают воспринимать фразы как единое целое и начинают членить их на отдельные элементы (впрочем, некоторые единства членятся на удивление поздно — ещё лет в пять некоторые зовут друзей на моё деньрождение). В этом, кстати, коренное различие между тем, как учат язык дети, и тем, как его учат обезьяны в языковых проектах: последние, наоборот, сначала выучивают отдельные слова и лишь потом овладевают умением соединять их между собой.
В 2 года дети могут составлять слова в некое подобие предложений, но ещё не умеют строить тексты и вести диалог. Вот, например, сказка, сочиненная девочкой Ирой в 2 года и 3 месяца: Жил-был Золотой Цветочек. А навстречу ему мужик. «О чём же ты плачешь?» — «А как же мне бедному не плакать». В рассказах маленьких детей тема нередко возникает как бы ниоткуда; персонаж, неизвестный собеседнику, может быть обозначен местоимением; события располагаются не в том порядке, в котором они происходили.
Надо сказать, что взрослые, общаясь с ребёнком, обычно не только не хвалят его за грамматически правильные предложения, но даже не всегда исправляют его ошибки. Нередко они обращают внимание не на грамотность, а на истинность сказанного. Приведём в качестве примера такие диалоги:
- Ребёнок: Mamma isn’t boy, he a girl. («Мама не мальчик, он девочка»; в первой части пропущен артикль, во второй — глагол-связка.)
Мама: That’s right. («Правильно».)
- Ребёнок: And Walt Disney comes on Tuesday («А Уолта Диснея показывают по вторникам»; грамматических нарушений нет.)
Мама: No, he does not. («Нет, не так».)
Особенно ярко человеческая способность достраивать грамматику по неполным данным проявляется при креолизации (нативизации) пиджина. Изначально в пиджине нет строгих грамматических правил, каждый говорит как умеет (и вариативность при этом достаточно сильна), длинные комбинации слов встречаются не слишком часто (см. гл. 1). Но, когда такой язык начинают учить дети, они привыкают к имеющимся в нём возможностям и начинают распространять их. Так, даже если дети слышали от взрослых лишь такие высказывания, где связи охватывали максимум по два соседствующих слова, этого уже может оказаться достаточно для достройки правил, определённых на более длинных отрезках ‹...› Взрослые носители пиджина бессильны помешать детям создавать грамматические структуры, поскольку каких-либо строгих правил в пиджине нет, и невозможно сказать, что дети говорят неправильно.
Например, невозможно поставить вместо прочерков окончания в предложении На одном из сво__ 21 круг__ автогонщик показал своё лучшее время. Причина здесь — в конфликте правил: числительное, заканчивающееся на единицу, требует единственного числа (двадцать одно очко, тридцать одна кошка, сто один далматинец), а конструкция «один из» — множественного. Если бы программа порождения предложений составлялась осознанно, в данном пункте следовало бы ввести какой-нибудь механизм для разрешения этого конфликта (например, объявить, что правила имеют разный ранг), но в реальных языках так бывает не всегда.
Например, едва ли не каждому лингвисту, ездившему в экспедиции, случалось сталкиваться с носителем языка, который утверждает, что на его языке нельзя сказать «тётка моего соседа старая» или «белый человек убил шесть медведей», потому что у его соседа нет тетки, а белый человек — плохой охотник и шесть медведей убить никак не мог.
Впрочем, выучивание отдельных слов или форм — без интеграции их в систему — возможно в любом возрасте. Например, как показывают мои наблюдения, человек может сменить ударение зво́нит на ударение звони́т, может заставить себя вызубрить, что слова тюль и шампунь мужского рода, но, встретив незнакомое слово свиристель, он автоматически отнесёт его к женскому роду. Человек же, который с самого начала освоения языка знал, что тюль и шампунь мужского рода, незнакомое слово бизань столь же автоматически относит к мужскому роду.
Существуют достаточно строгие требования к использованию языка: если человек не хочет, чтобы окружающие усомнились в его душевном здоровье и нравственных качествах, он должен общаться с другими, должен непременно сообщать своим друзьям и близким то, что, по его мнению, им было бы интересно и/или полезно узнать, должен адекватно реагировать на коммуникацию — стремиться понимать говорящего, разделять его чувства (или по крайней мере делать соответствующий вид), принимать предложенную информацию и т. п.
Странная фигня, конечно.
Продолжение следует.
