Роман Фёдора Достоевского «Братья Карамазовы». Часть 3. Неадекват

Продолжаю делиться тем, что подчеркнул в «Братьях Карамазовых» (см. первую и вторую части).

Бросается в глаза неадекватность всех персонажей. Реально, даже самые нормальные — всё равно буйные психи. И это при том, что я сам — далеко не пример уравновешенности — иногда приходится извиняться перед людьми за своё поведение.

— Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.

— Для неё! Для неё, Кузьма Кузьмич! Вы понимаете, что это для неё! — рявкнул он вдруг на всю залу, поклонился, круто повернулся и теми же скорыми, аршинными шагами, не оборачиваясь, устремился к выходу. Он трепетал от восторга.

— Ай, скажу, ай, голубчик Дмитрий Фёдорович, сейчас всё скажу, ничего не потаю, — прокричала скороговоркой насмерть испуганная Феня. — Она в Мокрое к офицеру поехала.

Там сидела она, а с ней пока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсивший и к ней прилепившийся, как бы ища около неё спасения. У ихней двери стоял какой-то мужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот вдруг, когда горе уж слишком подступило к душе её, она вскочила, всплеснула руками и, прокричав громким воплем: «Горе моё, горе!», бросилась вон из комнаты к нему, к своему Мите, и так неожиданно, что её никто не успел остановить.

А?

— Никогда, никогда я не поверю, — горячо лепетала Настя, — что маленьких деток повивальные бабушки находят в огороде, между грядками с капустой. Теперь уж зима, и никаких грядок нет, и бабушка не могла принести Катерине дочку.

— А ты сказала: раздражён?
— Да он и раздражен, да весёлый. Он и всё раздражен, да на минутку, а там весёлый, а потом вдруг опять раздражён. И знаешь, Алёша, всё я на него дивлюсь: впереди такой страх, а он даже иной раз таким пустякам хохочет, точно сам-то дитя.

— Века, века, целые века не видала вас! Целую неделю, помилуйте, ах, впрочем вы были всего четыре дня назад, в среду.

Все персонажи такие картинные, так себя часто ведут себя актёры в театре. Люди принимают серьёзные решения на пике эмоций, потом тут же их меняют. Чуть что — ахают и охают. Всё время что-то предполагают про других вместо того, чтобы спросить, из этого строят трагедию на ровном месте.

И я вот не понимаю: то ли это такой жанр просто, «театр на бумаге», ведь реально люди в жизни не могут быть такими психами (все поголовно); то ли во времена, когда это писалось, люди действительно такими были; то ли это я просто живу среди нормальных людей и не знаю, что жизнь — это на самом деле вот такой мрак до сих пор.

— Я сама знаю, что скверно сделала, я всё лгала, я вовсе на него не сердилась, но мне вдруг, главное вдруг, показалось, что это будет так хорошо, эта сцена... Только верите ли, эта сцена всё-таки была натуральна, потому что я даже расплакалась и несколько дней потом плакала, а потом вдруг после обеда всё и позабыла.

Что?

Я хотела было упасть к ногам его в благоговении, но как подумала вдруг, что он сочтёт это только лишь за радость мою, что спасают Митю (а он бы непременно это подумал!), то до того была раздражена лишь одною только возможностью такой несправедливой мысли с его стороны, что опять раздражилась и вместо того, чтоб целовать его ноги, сделала опять ему сцену.

— И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а всё-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это?

Напомню, я совершенно не читал классической литературы в детстве, поэтому для меня это всё дичь. И вот у меня возникла мысль, что это вообще зло и в школе такое читать не стоит. Ведь если это почитать, когда тебе пятнадцать лет, то мозги может серьёзно перекосить, и ты станешь думать, что за свои слова можно не отвечать или в оправдание мудизма сослаться на то, что ты был на взводе, — это нормально.