Роман Фёдора Достоевского «Братья Карамазовы». Часть 10. Всё остальное
Это последняя часть того, чем я хотел поделиться из «Братьев Карамазовых» (см. первую, вторую, третью, четвёртую, пятую, шестую, седьмую, восьмую и девятую части).
В первую часть задним числом добавилось такое:
Алёша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребёнка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьёзно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алёша понимал это инстинктом.
А в этой, последней — некоторые реплики и заключения:
— В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина [...] Тема шла о социалистах-революционерах, которых тогда, между прочим, преследовали.
— [...] Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..
— [...] А потому, сам сознавая себя виновным и искренно раскаиваясь, почувствовал стыд и, не могши преодолеть его, просил нас, меня и сына своего, Ивана Фёдоровича, заявить пред вами всё своё искреннее сожаление, сокрушение и покаяние...
— Полно вам вздор толочь, отдохните хоть теперь немного, — сурово отрезал Иван Фёдорович.
— Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тут долг, чтобы нам здесь оставаться, того ничего не пойму.
— Потому что ведь я человек хоть и низких желаний, но честный.
— Я бы должен был это перенести, да с пера сорвалось.
— Видал я её и прежде мельком. Она не поражает.
— Я верю, что Бог устроит, как знает лучше, чтобы не было ужаса.
— Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо ещё, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка берёзой.
— Не злой вы человек, а исковерканный, — улыбнулся Алёша.
— Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор. До свидания завтра. Не осуждай и не смотри на меня как на злодея.
«Хоть я сделал это всё и искренно, но вперёд надо быть умнее», — заключил он вдруг и даже не улыбнулся своему заключению.
— [...] Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
— [...] Ещё хуже того, если он не убьёт, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то всё-таки остаётся, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
— В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные.
— [...] все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома.
— Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное... словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд... так что ужаснулся я в сердце моём мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица... как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась.
— Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват.
— По правде тебе сказать, не ждала не гадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог прийти.
— [...] Дураки и существуют в профит умному человеку.
— Была, батюшка, приходила, посидела время и ушла.
— За образование моё. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, — кротко и нравоучительно заключил Максимов.
— Зачем ты ему соврал, что у нас секут? — спросил Смуров.
— Надо же было его утешить?
— Чем это?
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Это я раз тут по площади шёл, а как раз пригнали гусей. Я остановился и смотрю на гусей.
— О да, всё... то есть... почему же вы думаете, что я бы не понял? Там, конечно, много сальностей... Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский и написан, чтобы провести идею... — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
— Социалист? — засмеялся Алёша, — да когда это вы успели? Ведь вам ещё только тринадцать лет, кажется?
— Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, — скромно и спокойно ответил Алёша, но Коля горячо его прервал.
— Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая и жалкая.
— Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой...
— Вот здесь в газете «Слухи», в петербургской. Эти «Слухи» стали издаваться с нынешнего года, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вот себе на голову: вот они какие оказались слухи.
— Я знаю, что вы его пригласили не посещать вас впредь.
— Ах, не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а только всё-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так как он убил, себя не помня или, лучше сказать, всё помня, но не зная, как это с ним сделалось.
— Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.
— Почему вы узнали? — спросил Алёша.
— Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и подслушиваю, ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.
— Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?
— Григорий честен, но дурак. Много людей честных благодаря тому, что дураки.
— Вы покажете честно, — сказал Алёша, — только этого и надо.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она.
— Алексей Фёдорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрёстке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?
— Полюбил я вас тогда очень и был с вами по всей простоте.
— Это, чтоб это могло быть-с, так, напротив, совсем никогда-с.
— Прости меня, я и это тогда подумал, — прошептал Алёша и замолчал, не прибавив ни одного «облегчающего обстоятельства».
— Что это ты французские вокабулы учишь? — кивнул Иван на тетрадку, лежавшую на столе.
— А почему же бы мне их не учить-с, чтобы тем образованию моему способствовать, думая, что и самому мне когда в тех счастливых местах Европы, может, придется быть.
— Вы как Фёдор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой.
— Нимало! На сотую долю не верю!
— Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную…
— Простите меня!
Та посмотрела на неё в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой голосом ответила:
— Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.
— А простить не хочешь! — прокричал Митя Грушеньке, с безумным упрёком.
— Будь покойна, спасу его тебе! — быстро прошептала Катя и выбежала из комнаты.
— И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе: «Прости»? — горько воскликнул опять Митя.
— Митя, не смей её упрекать, права не имеешь! — горячо крикнул на брата Алёша.
И немного об отсутствии нужды:
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь ещё, что будешь наблюдать за пузырями в моё отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
— А зачем я тебе клястись стану? — засмеялась Агафья, — и так присмотрю.
— Нет, не иначе как поклявшись вечным спасением души твоей. Иначе не уйду.
— И не уходи. Мне како дело, на дворе мороз, сиди дома.
